Василий Аксенов

Таинственная страсть

роман о шестидесятниках

Булат и Арбат

Сомневаюсь, что прототипы литературных героев романа когда-либо собирались все вместе, как это произошло с героями в главах 1968 года в романическом Коктебеле под эгидой некоего всемирного духа, называющего себя Пролетающим-Мгновенно-Тающим. Не вполне уверен в хронологической точности событий романа, а также в графической схожести портретов и в полной психологической близости героев и прототипов. Я всегда испытывал недоверие к мемуарному жанру. Сорокалетний пласт времени - слишком тяжелая штука. Даже план интерьеров вызывает сомнение, не говоря уже о топографии местности. Неизбежны провалы и неточности, которые в конце концов могут привести - и чаще всего приводят - к вранью. Стремление к хронологической точности часто вызывает путаницу. Желание создать образы реальных людей под реальными именами может вызвать у читателя раздражение и отторжение: они, дескать, были не такими и такого с ними не могло произойти.

В этой связи вспоминается знаменитая фотография Льва Нисневича, на которой изображены два нерасторжимых образа - Булат и Арбат. Летняя ночь или, скорее, раннее утро. Прозрачный воздух создает глубокую перспективу. Арбат пуст, не видно ни единой человеческой фигуры, полностью отсутствует московская фауна - птицы, коты и собаки. Присутствует один лишь Окуджава, сидящий на переднем плане в середине проезжей части. Он выглядит вполне натурально на крепком стуле. Участвует в мизансцене, задумчив, за спиной - городская пустыня.

Придирчивый зритель скажет: что за вздор? Откуда взялся стул на спящем Арбате? Скорее всего, сам фотограф его и привез для воплощения одиночества. В жизни такой отсебятины не бывает.

Почему же не бывает, если это уже случилось и было запечатлено? Нисневич основательно продумал свою работу, уговорил Булата на съемку, привез стул и сделал портрет, воплощенный шедевр. Значит, искусство дополняет - или даже отчасти заменяет - реальность. Появляется Булат, задумчиво сидящий на стуле посреди летней ночи и, конечно, отличающийся от обычного Булата, который в этот час просто спит. Так возникает художественная метафизика.

Что касается мемуарного романа, то он, несмотря на близость к реальным людям и событиям, создает достаточно условную среду и отчасти условные характеры, то есть художественную правду, которую не опровергнешь. Приступая к работе над «Таинственной страстью», я вспомнил повесть В. П. Катаева «Алмазный мой венец». Мастер нашей прозы, говоря о своих друзьях-писателях, отгородился от мемуарного жанра условными кличками: «Скворец», «Соловей», «Журавль» и т. п. Прототипами этих образов были О. Мандельштам, С. Есенин, В. Маяковский и пр., что подтверждалось цитатами бессмертных стихов.

С предельной щедростью я прибегал к подобному цитированию моих друзей-шестидесятников, однако, создавая их романные образы, я отдавал себе отчет, что возникнут не клоны, не копии, а художественные воплощения, более или менее близкие к оригиналам. В связи с этим возникала потребность создать новые, хоть и созвучные имена.

Вот, например, Роберт Эр. Читатель сразу понимает, что речь идет о Роберте Рождественском, который любил подписываться инициалами «Р.Р.». В то же время становится ясно, что перед нами не фактографическая личность, а романический образ.

Кукуш Октава - это живая маска для Булата Окуджавы. Булат - это сталь, оружие, слово не очень-то соответствующее мягкому, грустному характеру нашего гения. Из его автобиографической книги «Упраздненный театр» мы знаем, что тетки и кузины в детстве звали его «Кукушкой». Отсюда - новое имя Кукуш, странное, но теплое, соответствующее персонажу, построенному на его реальных стихах.

Евтушенко получил имя, возникшее на фонетической близости, - Ян Тушинский. «Ян», с одной стороны, сближает его с прибалтийскими корнями, с другой - напоминает домашнее имя Ивана Бунина.

Девичья фамилия его жены той поры была Сокол; отсюда возникло ее романическое имя - Татьяна Фалькон.

Андрей Андреевич Вознесенский в романной ипостаси стал Антоном Антоновичем Андреотисом, сохранив двойное имя-отчество и не отказавшись от Андрея. В молодости гениальный мастер русских глоссолалий перевернул имя своей подруги, сделав из Зои Озу. В романе писательница Теофилова (прямой перевод Богуславской) превращается из Софки в Фоску.

Гениальная Белла Ахмадулина становится Нэллой, а ее фамилия превращается просто в возглас восторга - Аххо!

Читатель увидит, что на подобных вариациях возникают вольности романа. Автор смеет сказать, что он вовсе не старался прикрыться этими живыми масками от возможных нападок, а только лишь норовил расширить границы жанра. Дать больше воздуха. Прибавить больше прыти в походку. Напомнить нашему Зеленоглазому, какими мы были или могли быть.

Вот так они пусть и пройдут над множественными кризисами прошлого века: держа противовес, срываясь и выкарабкиваясь на пути извечной человеческой судьбы.

КНИГА ПЕРВАЯ

Мы судьбою не заласканы.

Но когда придет гроза,

Мы возьмем судьбу за лацканы

И посмотрим ей в глаза.

РОБЕРТ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ

И вот тогда - из слез, из темноты,

Из бедного невежества былого

Друзей моих прекрасные черты

Появятся и растворятся снова.

БЕЛЛА АХМАДУЛИНА

Любая юность - воровство.

И в этом жизни волшебство:

Ничто в ней не уходит,

А просто переходит…

ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО

Но почему ж тогда, заполнив Лужники,

Мы тянемся к стихам, как к травам от цинги?

И радостно и робко в нас души расцветают…

Роботы,

роботы,

роботы

Речь мою прерывают.

АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ

Он переделать мир хотел.

Чтоб был счастливым каждый,

А сам на ниточке висел:

Ведь был солдат бумажный.

БУЛАТ ОКУДЖАВА

1968, конец июля

Львиная

Обитатели Львиной бухты стояли у кромки воды спинами к морю, лица задраны вверх, к отвесам Карадага. Наверху, над отвесами, виднелось несколько фигурок физтехов. Намечался спуск на веревках в бухту. Другого пути сюда не было. Погранохрана запрещала использование какого бы то ни было плавательного средства, ну а пешком вдоль горы сюда было не пройти: отвесы уходили сразу на большую глубину, прерывая связь между маленькими бухточками, населенными дикими людьми потухшего вулкана; Львиная, например, была оторвана от Разбойничьей, а та, в свою очередь, от Сердоликовой. Последняя, впрочем, узкой тропинкой кое-как была связана с Третьей Лягушкой, та - со Второй, Вторая - с Первой; чем дальше к востоку, то есть ближе к Коктебелю, тем тропинки становились надежнее. Львиную же местные обитатели называли Максимальной. Это был своего рода форпост карадагских насельников-дикарей. Дальше на запад череда бухт обрывалась, и до самой Биостанции тянулись одни отвесы. И вот сегодня в Максимальную пожаловали гости.

Об их прибытии львиных оповестил опущенный сверху камень, к которому была приторочена записка. Она гласила: «Ваше превосходительство господин Президент и вы, достопочтенные члены Парламента СРК, вас приветствуют скалолазы из Курчатовского. Хотим пообщаться. Надеюсь, не возражаете. По поручению отряда, ФУТ». Еще до прибытия этого послания ребята внизу догадались, что там, наверху, появились какие-то свои, по каким-то не вполне ясным приметам - физтехи, ну а прочтя записку, поняли, что там с ними один из львиных, член парламента, вот именно тот самый ФУТ, который здесь прошлым летом обретался. Тут же началась перекличка. Снизу крикнули:

Вы тут по делам, ребята, или так, погулять-ять-ять-ять? - Эхо усиливало голоса.

Сверху ответили:

Мы тут Герку из расселины вытаскивали.

Какого Герку?

Вы что, не знаете? Весь Коктебель гудит-ит-ит-ит.

Какой еще Коктебель? У нас тут своя среда.

Сверху: Своя что?

Снизу: Среда-а-а!

Сверху: У всех суббота, а у них среда. В среду-то как раз Герка Грамматиков в расселину сыграл.

Снизу: Это тот Грамматиков, что из Дубны?

Сверху: Тот самый-амый-амый-амый.

Снизу: Спускайтесь, ребята. Помянем Герку.

Сверху: Да мы ж его вытащили.

Снизу: Неужто живым-вым-вым-вым?

Сверху: Он друга узнал-знал-знал. Вот этого друга, Влада-ада-ада-ада.

Стоящий над отвесом небольшой отряд показал на паренька, который сидел, свесив в пропасть ноги в альпинистских ботинках. Тот помахал рукой жителям бухты. Одна девушка внизу почти мгновенно догадалась: «Да ведь это же Влад Вертикалов из «Таганки»!» Все население - а их было не менее тридцати душ к данному моменту - возопило: «Ура! Даешь Вертикалова!» Не прошло и десяти минут, как этот самый ВВ завис над Львиной на спусковом канате. Благодаря некоторому вращению Влада вокруг своей оси было видно, что за плечами у него приторочена гитара в футляре. Чем ниже он спускался, тем отчетливее даже сквозь шорох гальки доносилась песенка, что он напевал, снижаясь:

В тот день шептала мне вода:
Удач! Всегда!
А день, какой был день тогда?
Ах да, среда…

Вскоре вся поисковая группа уселась на гальке крохотного пляжа. Население Львиной собралось вокруг; жаждали новостей. Лидер физтехов, тощеватый экземпляр эдакого вечного студента, а на деле доктор наук, близкий ученик Дау Федор Улялаевич Трубской, то есть ФУТ, в лапидарной форме пересказал событие.

Сообщение о том, что Грамматиков загремел с высокого профиля на Карадаге, пришло в институт позавчера как раз к концу концерта вот этого данного товарища Вертикалова. Замдиректора Франкель зачитал телеграмму: «…Поиски не увенчались… приостановлены… просим прислать профессионалов для выемки тела…» Вертикалов, который и так уже всех взвинтил своим репертуаром, завел песню Кукуша, фактический гимн нашего поколения «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке!». Разгорелся фактически стихийный митинг, за который нам еще серьезно вломят на парткоме. Замдиректора Франкель попытался из своего кабинета позвонить в поселковый совет, вернулся в ярости: дозвониться в Коктебель - это все равно что на Папуа - Новую Гвинею! Этот Франкель у нас - ничего себе мужик, просто почти нормальный индивидуум. Он сказал, что лучших профессионалов, чем наша команда скалолазов, в Москве не найдешь. Билетов на самолет мы сейчас, в разгар сезона, не достанем, поэтому давайте, мужики, раз уж веку удалось «нащупать брешь у нас в цепочке», в темпе выезжайте на мотоциклах.

В общем, мы помчались караваном, как какие-нибудь hell"s angels. Гнали всю ночь и еще полдня, пытались срезать по карте сотни полторы верст, оказались в диком поле, все тульской грязью заляпались; в общем, все прелести жизни российского путешественника. Пушкин в свое время сказал, что настоящие дороги в России появятся не раньше, чем через триста лет. Этот срок еще не истек, так что правительство может не беспокоиться.

В общем, до Кока мы добрались уже в сумерках пятницы. На террасе литфондовской столовой нам дали остатки ужина, которые были ничем не хуже, а может быть, и лучше самого ужина. Вдруг мы обнаружили, что вокруг нашего стола стали собираться инженеры человечьих огромных душ и члены их семей. Сомнений нет, общее внимание привлек увязавшийся с физтехами их кумир, вот этот данный Влад Вертикалов. С этим нашим товарищем нигде не останешься без остатков ужина.

Признаться, нам тоже было любопытно, кто соберется вокруг нас: ходили слухи, что там сейчас скучковалась вся плеяда «Юности». Отчетливо удалось заметить только какую-то красивую особу, которая довольно грубо, ну просто на грани фола, что-то говорила какому-то мужчине и вроде бы даже пнула его ногой. Вообще-то одного этого было достаточно, чтобы возблагодарить Провидение. Такая женщина в принципе опровергает соцреализм. Не знаю, что она утверждает, но только не «Мать» Горького. В принципе, ее промельк на террасе литфондовской столовой просто подчеркнул какое-то некое завихрение природы: подул очень сильный ветер и погасло электричество. В темноте кто-то вошел на террасу с набережной и сказал знакомым голосом, что на Карадаге еще одни интеллектуал гробанулся. В общем, вулкан, еще не проснувшись, начал хавать наших: за неделю трое посыпались. В темноте мерцали сигареты, со всех сторон жужжали голоса. Воцарилось какое-то специфическое состояние, сродни осаде, но мы на это как-то неадекватно реагировали из-за усталости; проще говоря, вырубались один за другим. Лично я еще уловил, как тот знакомый голос, по всей вероятности голос Кукуша, громко спросил: «Это правда, что Вертикалов прибыл? Влад, ты здесь?» Но Влад, вот этот самый, что так бодро сейчас десантировался на почву Свободной Республики Карадаг, не откликнулся: спал без задних ног на полу, подложив под голову футляр с гитарой. Таким образом, концерт двух бардов не состоялся.

На этом ФУТ оборвал свой рассказ, быстро стащил польскую куртку, чешские ботинки, китайские штаны и, оставшись в длинных бельевых трусах, прыгнул в «надлежащую» волну. Думал, пока плыл. Публика, конечно, жаждет узнать подробности спасения Грамматикова, но это, пардон, без меня. Пусть кто-нибудь другой рассказывает, в какой чудовищной окаменевшей позе торчал Герка поперек той гнусной расселины и как кружили над этой щелью стервятники, с большим любопытством приглядываясь к еле живому, полутрупу: это уж пусть кто-нибудь другой пугает девочек.

Между тем девчонки там, в Львиной, собрались далеко не из пугливых. Одетые далеко не по комсомольски, то есть фактически раздетые, они представляли из себя тщательно просеянных кандидаток на предстоящие выборы Мисс Карадаг. Из них самая-рассамая Милка Колокольцева в своем фирменном бикини, завершив репетицию «горельефа», запросто подсела к молодому барду с его мелькающей детсковатой улыбкой:

Ну что, Вертикалов, будешь сегодня петь?

Если только вы пожелаете, мадемуазель Колокольцева.

Они были знакомы: не раз на всяких чердачных или подвальных сидениях обменивались трассирующими взглядами.

Ну, значит, надо курьеров засылать, - сказали Милка.

Каких еще курьеров? - удивился Влад. - Куда?

Оказалось, что республика располагает группой пловцов-курьеров, которая осуществляет связь между бухтами, а также с Биостанцией и с заброшенным теплоцехом на окраине Планерского. В ластах и с трубками они передвигаются над пучинами в непосредственной близости к отвесам. Дело в том, что прямо над ними, на вершине над Чертовым Пальцем, располагается станция слежения за подводными лодками. Матросы, что там дежурят, вполне могут от безделья принять наших курьеров за агентуру НАТО и спровоцировать ядерный конфликт. Все граждане СРК без различия пола обязаны некоторое время курьерствовать для общего блага. Милка и сама не раз плавала в бухты, оповещала о мероприятиях, в частности о выборах в парламент и о конкурсе красоты. В этот раз о концерте Великого Вертикала оповестят другие, а сама она займется ужином из скумбрии и мидий. В общем, будет ПП, то есть Пир Посейдона.

С керосином? - спросил Влад.

Надеюсь, - засмеялась Милка. - Президент, во всяком случае, дал добро.

Это что, тоже на курьеров возлагается?

Нет, это по канатам.

Концерт начался на закате. Влада посадили на плоском камне лицом к заходящему солнцу. Красноватое освещение подчеркивало мужественную конфигурацию его лица. Колокольцева не могла оторвать от него взгляда. «Ну и парень, - думала она, - прямо из «Великолепной семерки». Зря только он улыбается так по-колхозному, сразу теряет фактуру. Впрочем, может быть, он без этой простецкой улыбочки не получил бы ролей?»

Он взял несколько аккордов на гитаре, а потом сообщил со своей вот именно скобарской, как в Питере говорят, улыбочкой: «Тут вот у меня кое-что новенькое появилось, если угодно. Условно называется «Охота на волков»…»

Читатель более-менее продвинутого возраста, конечно, помнит эту песню, которую Вертикал всегда исполнял на пределе своих возможностей, то есть истошным бас-баритоном, хриплым голосом беглого каторжника. Не подозревая еще всей трагичности 1968 года, он сделал ее самым актуальным хитом сезона. Все трудящиеся социализма были потрясены «Волками». Все принимали простую, как кровь, метафору на свой счет: и только что зародившиеся диссиденты, и выслеживающие их чекисты родины; блатной народ и менты; художественная богема и замученные бесконечными требованиями партии идеологические аппаратчики; хоккеисты и фигуристы, от которых ждали золотых медалей на международных аренах; люди армии и флота, от которых добивались стопроцентной готовности к неизбежным победам; специалисты ВПК, покрывающие гектары свободной земли невостребованными танками; рядовой житель, изнемогающий от недоплат и мизерных снабжений; в общем, все твердили одно: да ведь это же про нас поет Вертикал, это нас обложили какие-то жирные, хвостатые и рогатые, не вырваться от них никогда, даже детей не жалеют - «кровь на снегу и пятна красные флажков»… Всем почему-то льстило примкнуть к загнанным волкам, а не к отрыгивающим своей чертовщиной охотникам. Вот чего партия полностью не учла - жажды волчьей воли, вот оттого и покатилась безостановочно вниз. Поневоле приходили к выводу: это Вертикал всю нашу твердыню раскачал - но было уже поздно. Основатель нашей партии однажды высказался, и фраза сия подвешена была во всех почтовых отделениях державы: «Социализм без почт, телеграфа, машин - пустейшая фраза» - однако не упомянул вождь в своей мудрости кассетных магнитофончиков, и вот результат - разгул магнитиздата.

Львиный народ без всяких исповедальных всхлипов понимал, о чем поет Вертикал. Его тут вообще-то давно зачислили в свои, а потому на комплименты не растекались, а просто показывали барду большие пальцы. Девушки племени, конечно, оказались щедрее и потому сгруппировались вокруг хрипатого Орфея, как бы предлагая ему сделать выбор. Была уже полная черных чернил черноморская ночь, когда к нему запросто придвинулась Милка Колокольцева в своем фирменном бикини: «Ты молоток, Влад!» В чернилах этой черноты, конечно, еще роились небольшие источники света: догорающий костер, пламеньки зажигалок и спичек, блуждающие фонарики; что еще забыли - да ну, Луну! Последняя ядреной тыквой стояла в небе и колебалась в воде, снабжая всю эту черноту удивительной прозрачностью.

«Хочешь, покажу тебе наш «тронный зал»? - предложила Милка. - Через неделю там состоится моя коронация».

Он пошел за ней без особой охоты. Ну вот, еще одна жаждет потрахаться с бардом, чтобы в Москве на фрондерских сборищах о ней заговорили. Она вообще-то давно ему нравилась как дерзкой фигурой, так и загадочно посвечивающими глазами. Почему-то он был уверен, что когда-нибудь между ними разыграется настоящий роман, однако сейчас, получив приглашение в «тронный», то есть в какую-то пещеру отвесной скалы, он почувствовал разочарование. Значит, просто о заурядном пистоне идет речь? В этой бухте, очевидно, бытует лозунг «стакана воды», как это было в большевистских ячейках Двадцатых, а сейчас практикуется в левых коммунах Запада. Влад вообще-то не возражал против подобных утех, но все же предпочитал, чтобы они возникали вокруг какого-нибудь романтического сумасбродства. По этому поводу престарелая коллега по театру Раиса Ларская ему однажды сказала: «В тебе, Владка, есть что-то от Маяковского. Тот в любой сикухе искал магнитно-трагические призывы».

"Люблю поэтов непризнанных,
Не заклеймённых ни славой, ни ризами."

А.Тюнин, "Поэтам-"икаровцам"

Мы тоже судьбою заласканы,
И нечего нас утешать.
Нас тоже хватали за лацканы,
В лицо перегаром дыша.

Нам тоже вверяли, как таинство,
Сердечные смуты друзья
И наше пытали достоинство,
Иллюзией счастья дразня.

В нас тоже влюблялись ненадолго,
Другим отдаваясь легко.
Нас тоже июньские радуги
Заманивали далеко.

Мы тоже крылатыми не были,
Взлетая украдкой во сне.
Стихи наши - зимние небыли -
Сжигали, смеясь, по весне.

Мы тоже надеялись(боже мой!):
"Пребудем во веки веков," -
Просиживая завороженно
Над кипами черновиков...

Рецензии

Спасибо Вам, Тамара, за внимание! Творчество - процесс субъективный. Многие люди почему-то до самой старости считают себя "непонятыми", "недооценёнными" и т.д. А это стихотворение давнее - ещё со студенческих времён. С тех пор минуло более четверти века, и многие из нас, начинавших тогда, давным-давно забросили поэзию... Спасибо. Удачи Вам!
С уважением -

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру - порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Слышишь?!

Чайку́ бы!
Покрепче б!
С малиной!
Какие некстати мечты…
Занозистый звон комариный.
Корявые сосны…

А ты
далеко.
Как детство,
далеко.
Далеко,
как эта река
с названием-всплеском: Олекма -
сейчас от тебя далека…

Вхожу я под посвисты ветра,
как в воду, в дорожный азарт.
Я понял разлуку,
и это
не так мудрено
доказать.
Могу я плечом отодвинуть
от сердца глухую печаль.
И даже без писем -
привыкнуть.
И даже без крова -
смолчать…
Я видел и землю и небо,
умею ответить врагу,
могу
без воды и без хлеба,
но без одного
не могу!
Пускай это слишком жестоко,
пускай я тебя огорчу, -
прости меня!
Слышишь?!
Но только
в дороге я верить хочу,
что где-то на глобусе этом,
летящем,
как мир,
молодом,
озябшем,
продутом,
прогретом,
то темном,
а то золотом, -
ты голову дымом дурманишь,
не знаешь ни ночи,
ни дня
и плачешь,
и руки ломаешь,
и ждешь,
как спасенья,
меня!

Однажды

Я проживу
не слишком долгий
век -
все то,
что мне судьбой
отведено.
И постучится смерть
в мое окно.
И скажет:
«Собирайся,
человек…»
Мои глаза
погаснут
не спеша.
Живое сердце
защемит в груди…
А я отвечу смерти:
– Не мешай!
Я занят
жизнью!
Слышишь?
Погоди!..
Послушай,
смерть!
Ликуя
и скорбя,

я столько раз
глядел в лицо
огню,
я столько
в памяти
всего
храню,
что там уже
нет места
для тебя!
Такие тайны
я не смог
открыть
и начатое
столько раз
бросал,
еще я столько
людям
не сказал,
что мне с тобой
не время
говорить!
И надо
каждым часом
дорожить,
мечту любую
выверив
трудом…
Решил я
жить,
покуда буду
жить!
А смерть
решил оставить
на потом!

Стихи о моем имени

Ояру Вациетису

Мне говорят:
«Послушайте,
упрямиться чего вам?
Пришла пора исправить ошибки отцов.
Перемените имя.

Станьте
Родионом.
Или же Романом, в конце концов…»
Мне это повторяют…

А у меня на родине
в начале тридцатых
в круговерти дней
партийные родители
называли Робертами
спеленутых,
розовых,
орущих парней…
Кулацкие обрезы ухали страшно.
Кружилась над Алтаем рыжая листва…
Мне шепчут:
«Имя Роберт
пахнет иностранщиной…»
А я усмехаюсь на эти слова.

Припомнитесь, тридцатые!
Вернись, тугое эхо!
Над миром неустроенным громыхни опять.
Я скажу о Роберте,
о Роберте Эйхе!
В честь его
стоило детей называть!

Я скажу об Эйхе.
Я верю:
мне знаком он -
большой,
неторопливый, как река Иртыш…
Приезжал в Косиху
секретарь крайкома.
Веселый человечище.
Могучий латыш.
Он приезжал в морозы,
по-сибирски лютые,
своей несокрушимостью
недругов разя.
Не пахло иностранщиной!
Пахло
Революцией!
И были у Революции
ясные глаза…
А годы над страною летели громадно.
На почерневших реках
дождь проступал,
как сыпь…
Товарищ Революция!
Неужто ты обманута?!
Товарищ Революция,
где же твой сын?
В какую мглу запрятан?
Каким исхлестан ветром?
Железный человечище.
Солдат Октября.
Какими
подлецами
растоптан,
оклеветан?..
Неужто,
Революция,
жизнь его -
зря?!

От боли,
от обиды
напрягутся мышцы.
Но он и тогда не дрогнет,
все муки стерпя.
В своем последнем крике,
в последней самой мысли,
товарищ Революция,
он верил в тебя!..
Да будет ложь
бессильной.
Да будет полной
правда…
Ты слышишь, Революция,
знамен багровых
плеск?
Во имя Революции -
торжественно и прямо -
навстречу письмам
Эйхе
встает партийный съезд!
Рокочет «Интернационал»
весомо и надежно.
И вот,
проклиная жестокое вранье,
поет Роберт Эйхе -
мой незабвенный тезка!..

Спасибо вам, родители,
за имя мое…
Наверно, где-то ждет меня
мой последний
день.
Кипят снега над степью.
Зубасто встали надолбы…
Несем мы имена
удивительных людей.
Не уронить бы!
Не запятнать бы!

Вступающим в жизнь

Так и мы входили.
Все правильно.
Состояние,
как в бою.
Силы хватит.
Крылья расправлены.
Начинайте
песню свою!

Судьи с тонкими шеями,
судьи
с петушиными голосами,
только начаты
ваши судьбы,
чуть намечены
ваши судьбы.
Вот вам жизнь.
Разбирайтесь сами.
Нате!
Стройте и протестуйте!
О своем
твердите упрямо.
Нате -
мучайтесь!
Нате -
думайте,
в чем вы правы,
а в чем – не правы.
Вот она, безграничная, -
нате!
Этой жизнью
себя наполните.
Все, что мы позабыли, -
вспомните!
Все, что мы не узнали, -
узнайте!
Только сразу не обессудьте,
не ругайте слишком поспешно, -
если вы упадете,
судьи, -
мы подымем вас
твердо и бережно…
Мир дрожит от весеннего грохота.
Вас заботы наши
смешат.

Это – много,
но это и крохотно -
сделать первый
собственный шаг.
Ведь пока для себя вы распутаете
все, что создано было не вами,
вы еще очень долго будете
говорить не своими словами.
Разбираться в цитатах выспренних,
горевать
от случайных бед,
сомневаться
в известных истинах
и выдумывать
велосипед.

«Наверное, будут глохнуть историки…»

Наверное, будут глохнуть историки,
копаясь в тоннах
нашей риторики…
Но -
сквозь любую наносную муть,
которая сверху лежит, -
они должны понять
(и поймут!),
как мы любили
жить!
Жить!
Ладонями землю трогать.

Жить!
Детей качать на руках.
Жить!
и чувствовать друга локоть.
Жить!
И видеть лицо
врага.

«Мы судьбою не заласканы…»

Мы судьбою не заласканы.
Но когда придет гроза,
мы возьмем судьбу за лацканы
И посмотрим ей в глаза.
Скажем:
«Загремели выстрелы.
В дом родной
вошла беда…
Надо драться?
Надо выстоять?»
И судьба ответит:
«Да».
Скажем:
«Что ж.
Идти готовы мы…
Но скажи ты нам тогда:
наши жены станут вдовами?!»
И судьба ответит:
«Да».
Спросим:
«Будет знамя красное
над землей
алеть всегда?
Наши дети
будут счастливы?»
И судьба ответит:
«Да».
…………………………..
И мы пойдем!

Друг

Мы цапаемся жестко,
Мы яростно молчим.
Порою -
из пижонства,
порою -
без причин.
На клятвы в дружбе крупные
глядим, как на чуму.
Завидуем друг другу мы,
не знаю почему…
Взираем незнакомо
с придуманных высот,
считая,
что другому
отчаянно везет.
Ошибок не прощаем,
себя во всем виним.
Звонить не обещаем.
И все ж таки звоним!

Бывает:
в полдень хрупкий
мне злость моя нужна.
Я поднимаю трубку:
«Ты дома,
старина?..»
Он отвечает:
«Дома…
Спасибо – рад бы…
Но…»
И продолжает томно,
и вяло,
и темно:
«Дела…
Прости…
Жму руку…»
А я молчу, взбешен.
Потом швыряю трубку
и говорю:
«Пижон!!»

Но будоражит в полночь
звонок из темноты…
А я обиду помню.
Я спрашиваю:
«Ты?»
И отвечаю вяло.
Уныло.
Свысока.

И тут же оловянно
бубню ему:
«Пока…»
Так мы живем и можем,
ругаемся зазря.
И лоб в раздумьях морщим,
тоскуя и остря.
Пусть это все мальчишеством
иные назовут.

Листы бумаги
чистыми
четвертый день живут, -
боюсь я слов истертых,
как в булочной ножи…
Я знаю:
он прочтет их
и не простит мне
лжи!

Костер

Умирал костер, как человек…
То устало затихал,
то вдруг
вздрагивал,
вытягивая вверх
кисти желтых и прозрачных рук.
Вздрагивал,
по струйке дыма
лез,
будто унести хотел с собой
этот душный,
неподвижный лес,
от осин желтеющих
рябой,
птиц
неразличимые слова,
пухлого тумана
длинный хвост,
и траву,
и россыпь синих звезд,
тучами прикрытую едва.

Счастье

Чего грустишь,
красавица?
Зачем глаза заплаканные?
Смотри, как парни зарятся
на губы твои ласковые.
Твоим красивым платьям
завидуют подруги…
Зачем тогда ты плачешь
и опускаешь
руки?

Домой идешь ты медленно.
Там печка дышит жарко.
Там жизнь течет размеренно,
ни шатко
и ни валко.
Домой,
где пахнет тестом
из темно-красных крынок
и где подушкам
тесно
на дедовских перинах.
Где много всякой всячины,
где вгрызлись в сундуки
старинные,
висячие,
пудовые замки.
Любительские снимки
приклеены к стене.
Стоят жбаны брусники
на низеньком окне.
Сверчок за печкою поет,
в сарае куры квохчут…

Чего
тебе недостает?
Чего еще
ты хочешь?
Не над тобой ли,
девушка,
мать причитает глухо:
«Расти, моя Надеждочка!
Расти, моя голубка.
Расти -
твои родители
подыщут скоро
зятя,
простого,
обходительного,
умного в хозяйстве…
Расти, моя красивая, -
ни пуха ни пера…»

Но за горами синими
есть речка
Ангара…
«Для Наденьки-невестыньки
в шкафу лежит приданое…»

Но за горами дальними
живут твои ровесники.
Они ведут машины
сквозь ночь
и сквозь тайгу.
Они едят не жирно
и спят порой в снегу.
В лицо им хлещут ливни,
кусты
одежду рвут…
Но все равно
счастливее
тебя
они живут!
Но все равно
их песни
повеселей твоих!
И много интереснее
твоей
судьба у них!
Они
не могут сдаться
тайге и мошкаре.
Они
построят станцию
на речке Ангаре!..
Под головами -
ватники.
Мигает лампа сонно…

…Быть на деревне
свадебке!
Скрипеть
столам тесовым!..
И ты проходишь по двору
и молча входишь в сени -
в свой дом,
который всеми
зовется
чашей полною.
С глазами входишь мокрыми
домой,
где каждый вечер
орут коты под окнами
совсем по-человечьи.

О личном

Щуря глазки-щелочки
на незнакомых
Вась,
шерочка
с машерочкой
танцевали вальс.
Танцевали сдержанно -
туфли берегли…

В перерыве к девушкам
парни подошли.
Слышу я,
как девочки
твердят одно.
Говорят
девочки:
«Снимаемся в кино…
Работа непростая,
но верим
в нее…»

А я ведь их
знаю.
Это все -
вранье.
Ведь завтра этим девочкам
не танцевать.

Завтра этим девочкам
рано вставать.
Вяло разговаривая,
сойти
с крыльца.
На седьмом трамвае
доехать до кольца.
Не острить с мальчиками,
а мимо идти
и работать
смазчицами
с восьми
до пяти…
Девочки стыдятся
работы своей.
Стыдятся -
боятся
потерять парней.
Поэтому так долго
врут
про житье.
И совсем недорого
берут за вранье.
Выдумывают деньги,
себя горяча.
Папу -
академика.
Маму -
врача.
Очень увлеченно
говорят,
галдят…

Что они?
О чем они?
Чего
хотят?..

Собою
гордиться.
Личное
найти.
Своего,
единственного
встретить в пути.
У него,
у сильного,
обмякнуть в руках.
Хочется красивого
встретить…
А как?
Пусть даже неприметного! -
Лишь бы
своего…

Ну, и что из этого?
Да так…
Ничего.

Быть человеком!

Встать рано утром.
Чуть попозже солнца.
Когда оно за дымкою неплотной.
Когда песок на берегу не жжется.
Когда еще он влажный и холодный…
Встать рано утром.
Чтобы каждым нервом
почуять свежесть
утреннего счастья.
Чтоб сердце было -
настежь!
Окна -
настежь!
Пусть окна,
занавешенные небом, -
одним лишь небом, -
тихим и бездонным,
одним лишь небом! -
до предела светлым -
не закрываются…

Уйти из дома.
Бежать к реке
и улыбнуться ветру.
И этим ветром радостным умыться…

Чтоб рядом чувствовать
дыханье
друга,
чтобы под мягкой кожею
упруго
узлами
перекатывались мышцы.
Вода плескалась глухо.
Губы сохли.
Стучало сердце гулко и знакомо…

Завидуйте,
изнеженные рохли!
Вам
никогда не испытать такого!..

А вот по сторонам мелькают маки.
Тобой дорога
как угодно вертит.
Темнеют,
на глазах темнеют майки.
Мир полон пенья птиц.
И солнце светит!..
Ты успеваешь вглядываться зорко
в мельканье леса
и разливы луга.
А линия сплошного горизонта
натянута,
как тетива у лука!

Так здравствуй,
скорость!
Вечно здравствуй,
скорость!
Будь счастлив,
человек, тебя узнавший!
Движения
возвышенная гордость,
испытывай
сердца и души наши!
Чтобы травинки
под ноги бросались,
чтобы дорога
длинно распласталась,
чтобы вперед стремиться
всем на зависть
и уставать.
И побеждать усталость!
И снова рваться
зло и вдохновенно,
вдыхать
настоянный на травах ветер!..

Да,
если были боги,
то, наверно,
они такими были -
боги эти!
А, что там боги!
Сумрачно и пресно
они скучали
на своем Олимпе…
А человек
в сто раз богов счастливей.
Быть человеком
много интересней!
Быть
человеком! -
ощущая силы
великие,
какими ты наполнен…

Глотками
пить
завьюженную зиму,
ее хрустящий и промерзший полдень.
Поспорить с высотою поднебесной.
Застыть над бездной.
Помолчать над бездной.
Сдержать восторг.
Мир
заново увидеть.
И облако
рукою отодвинуть…
Помедлить чуть
перед последним шагом
и бросить вызов
царству льда и снега…
И, оттолкнувшись
от земного шара,
взлететь,
сквозное обнимая небо!
Земле кричать,
кричать горам и рекам,
над птицей удивленною смеяться!
Навстречу ветру мчаться!
К солнцу мчаться!

Быть
Человеком!
Слышишь -
Че-ло-ве-ком!!
Глядеть на мир
влюбленными глазами
и чувствовать,
что все тебе подвластно…

Прекрасна
жизнь!
Четырежды прекрасна
планета,
на которой ты
хозяин…

Песня

Свет погаснет.
Лысый демон
палочкой взмахнет.
Выйдет на эстраду
тенор -
ручки распахнет.
И, от упоенья млея,
стоя на носках,
станет песнею моею
горло
полоскать.
Мне на муку и на горе
песня задрожит.
Будет песня в медном горле,
будто в клетке,
жить.
Рваться из него на волю
в зал полупустой,
получаться неживою,
чопорной,
не той…
Тенор будет нежно мямлить,
томно завывать,
будет он играть бровями,
глазки закрывать.

А в конце,
привычный ужас
в дамочек вселя,
тенор выдаст,
поднатужась,
тоненькое «ля».
И замолкнет деловито…

Под визгливый стон
я тогда на сцену выйду
и скажу:
– Постой!
Ты поешь по всем законам.
Правильно.
И все ж -
эта песня мне знакома -
ты не так поешь!..
Написал я эту песню
ночью
у костра.
Я хотел, чтоб эта песня
не простой была.
Чтоб она из душных спален
позвала людей.
Чтоб ее
хороший парень,
как рюкзак, надел.
Чтоб до неба,
как до крыши, -
искоркам взамен, -
голос
тихий и охрипший
долететь сумел.
И, растаяв в поднебесье,
чтоб зажег зарю…
Мне знакома
эта песня -
честно говорю!..

Впрочем, что я здесь толкую
и о чем кричу?
Я ж не написал
такую. -
Написать хочу.

«На самом дальнем западе»
1964

Нью-Йорк сверху

Он пока еще
не улей.
Он возник
из-под крыла,
будто тлеющие угли
небывалого костра.
Вот,
гляди,
сползает набок!
Вот,
сейчас помчится
вскачь!
До восторга одинаков.
И до ужаса горяч!..
Люди вымотаны за день.
Восторгаться
людям лень…
Но предельно осязаем
стал цветастый жар
углей!
Мы,
влетая в пытку эту,
бережем глаза свои.
Восходящей
массой света
самолет качнуло
и…
Небо черное в румянце.
Зной
объятья
распростер.
Наши волосы дымятся.
Мы
садимся
на костер!
Он -
под нами
в желтом нимбе.
(Летчик,
друг,
повремени!)
Все мощней,
все объяснимей,
ослепительней
огни.
И уже дома подробны.
И понятно,
что -
куда.
И видна
аэродрома
ровная сковорода.
Соберите волю,
йоги!..
Что мне делать?
Я -
не йог…
Приземляемся в Нью-Йорке!
Надвигается Нью-Йорк!
И назад нельзя
ни шагу.
Мы
бросаемся в него!..
– Жарко будет?
– Очень жарко.
– Перетерпим.
Ни-че-го!

Танцуют индейцы

Юлиану Паничу

Бум!
Это не костюмированный
бал.
Бум!

Это грянул
боевой
барабан…
Бум!
Он рокочет,
как размеренный
пульс.
Вот в него вплетается
звяканье
бус.
В барабанном рокоте
слышится мне:

«Мы когда-то жили
в этой самой
стране.
Мы сейчас шагаем
по отцовским гробам…
Громче,
барабан!
Чаще,
барабан!
Будто бы,
будто бы
все
как тогда, -
наша
земля,
наша
вода!
Наши вигвамы
у Зеленой горы.
За этими деревьями -
наши костры!..
Шли мы на охоту,
как река из берегов.
Только по скальпам
считали мы врагов!
Мы -
люди из племени
Справедливого Орла…
Смейся, бледнолицый.
Твоя взяла!
Смейся, бледнолицый.
Кричи,
воронье…
Это ты
здорово придумал -
ружье.
Это ты
здорово придумал -
спирт.
Кто не убит,
тот как мертвый
спит…
Мы остановились.
Мы глядим,
удивясь:
«Ах, какая шелковая кожа
у вас!
Ах, какие волосы
у ваших жен!..»
А если
по шелковой коже -
ножом?!
А если бы,
а если
посреди тишины
снова позвала бы нас
тропа войны?!
Как бы над росою
свистел томагавк!
Ах, какие скальпы
дымились бы
в руках!
Наши барабаны
выбивали бы
такт…
Не бойтесь!
Не будем.
Это мы…
так…
Это на секунду
нас обожгла
жаркая кровь
Справедливого Орла.
Мы нарежем ленты
из березовой коры…
Смейся, бледнолицый!
Мы -
дикари…
Будем сниться детям твоим
по ночам…
Видишь?
Это пляшет
наша печаль!
Танец наш древнее,
чем отцовский вигвам.
Он,
скорей всего,
не понравится
вам.
Пусть!..

Но заплатите
хотя бы за то,
что мы здесь жили прежде!
А больше -
никто».

Детская игра

Облака плывут,
за сосны задевая.
Дунул ветер.
Океаном запахло.

Дети
длинную игру
затевают
на окраине
чистенького парка.
Игры прежние
теперь забыты начисто.
Опостылели
бандиты и индейцы.
Начинается игра.
Начинается!
Называется:
«Убийство президента…»

Президент
в голубом автомобиле
сам отчаянно
крутит педали.
Просит,
чтоб его не сразу убили.
Просит,
чтоб еще чуть-чуть
подождали.
Чтоб не около скамейки,
а после, -
там, где в зарослях
темные проходы…
А за ним охрана
в джинсах ковбойских
И на поясе у каждого -
кольты.
Охранение
шествует
солидно.
В мягких шляпах,
как ведется на Юге…
Вот пылит на самокате
Жакелина -
долгоногая,
в коротенькой юбке…
Президент красив.
Он скорость повысил.
Он охрану обгоняет бесстрашно.

И тогда-то
из кустов
хлещет выстрел.
А потом еще!
И несколько сразу!..
Президент из машины выползает
и, шатаясь,
ковыляет к скамейке.
Не помогут доктора!
Он
занят.
Бесконечно занят
собственной смертью.
Игры прошлые его закалили.
Подойти к нему жену
попросите…
Почему-то
в глазах у Жакелины
абсолютно настоящие
слезинки.

Солнце пыльное
на части дробится.
Духота вокруг.
А мне сейчас морозно!..
Я смотрю:
охрана
ищет
убийцу.
Не взаправдашно ищет.
Понарошку…
На аллеях беготня,
трещат залпы.
За моей спиной
слегка дрожит ветка…

А во что они
начнут играть
завтра, -
дети
громыхающего
века?

Памяти Хемингуэя

Уходят,
уходят могикане.
Дверей не тронув.
Половицами не скрипнув,
Без проклятий уходят.
Без криков.
Леденея.
Навсегда затихая.
Их проклинали
лживо,
хвалили
лживо.
Их возносили.
От них отвыкали…
Могикане
удивлялись и жили.
Усмехались и жили могикане.
Они говорили странно,
поступали странно.
Нелепо.
Неумно.
Неясно…

И ушли,
не испытав
страха.
Так и не научившись
бояться.
Ушли.
Оставили
ветер весенний.
Деревья,
посаженные своими руками.
Ушли.
Оставили
огромную землю,
которой очень нужны
могикане.

День благодарения

Каждый последний четверг ноября американцы празднуют День благодарения. Это праздник в честь первых поселенцев, появившихся на Американском континенте.

Слишком солнечный четверг
праздником оказывается!
Вспомним песни прошлые.
Вспомним танцы древние…
Слышишь,
как колокола
широко
раскачиваются?
День благодарения!
День благодарения!..
По улицам,
дразня, плывут особенные запахи.
И даже в утлые углы
залезть они решаются.
На самом Ближнем Западе,
на самом Дальнем Западе,
стреляя салом в поваров,
сейчас индейки жарятся!
Скоро на столах задышат
заварные пудинги.
Скоро хрустнут на зубах
коричневые корочки.

На усталых животах
расстегнутся пуговицы.
Станет жарко в городе!
Станет пьяно в городе!
День благодарения!
Блестят глазенки
у детей.
День благодарения!..
И сразу же добрею я:
ведь для меня
давным-давно
каждый день,
любой день -
День благодарения!
День благодарения!..

Я благодарю село
по имени Косиха,
благодарю за доброту,
за ощущенье истины.
Суматошным друзьям
я говорю:
«Спасибо!»
И низко кланяюсь земле.
Моей земле.
Единственной.
Я на ней
узнал
мир.
Я на ней
от вьюг
слеп.
Обошел я на ней
все леса и просеки.
Ел я каменный хлеб.
Черный хлеб.
Трудный хлеб.
И его благодарю
до последней крошечки!

Я благодарю судьбу
с ее прямыми сроками
за то,
что было солнечно.
За то,
что было ветрено.
На колени становлюсь.

Ладонью
землю трогаю.
Говорю своей земле:
«Будь во мне уверена».
Как звонят колокола!
Вблизи
и в отдалении.
Как звонят колокола!
А может, это кажется?..
Над моею головой
солнце
раскачивается.
День идет.
Жизнь идет.
Жизнь благодарения.

Город ангелов

Начинается город ангелов,
город ангелов -
Голливуд.

Люди в панике,
люди ахают:
«Вот где эти кумиры живут!..»
Кинозвездочки,
кинозвездашечки,
кинодвигатели эпох.

Полисмен
улыбается старчески -
даже он в Голливуде
не бог.
Даже солнце
стыдливо катится…
Кинозвезды
царствуют тут!
Так они длинноноги,
что кажется -
ноги
прямо от шеи растут.
Кинозвезды туги, как пружины.
Кинозвезды спешат на корт.
Кинозвезды меняют машины
и любовников
каждый год.
А еще -
избегают мяса,
берегут фигуру свою.
А еще
обожают сниматься,
а еще -
давать интервью.

Подойдет кинозвездочка,
глянет,
улыбнется вовсю,
а потом
репортеру
такое ляпнет,
что в конвульсиях репортер!..
Но зачем быть умным,
в сущности,
им -
берущим у жизни свое?..

Киноленты на студиях сушатся.
Киноленты шуршат,
как белье.
А потом
континенты млеют
от волненья
на тысячи верст!
И девчонки
в постельной лени
вспоминают повадки «звезд».
И солдаты
несут у сердца
на оскал
орудийных дул
королев
стриптиза и секса,
абсолютно божественных дур!..

К нам на землю
слухи просачиваются -
сам,
за что купил, -
продаю:
голливудские
кинокрасавчики
стали ангелами в раю.
Бог печется об их здоровье.
Бог волнуется -
как живут?
Там, на небе,
для них построен
теплый,
ангельский Голливуд.
Там они
основали фирмы.

По свидетельству церкви,
там
киноангелы
ставят фильмы
и показывают
чертям!

В клубе миллионеров

Или обманули,
или адрес неточен.
Тихая идиллия
почти семейных
пар.

Может, это папы
развлекают дочек?
Но отчего
лоснятся глазки
у пап?
Может, это дяди
вывезли племянниц?
(Тоже, посочувствуете,
нелегкий труд…)
Но отчего
у дяденек
на лысинах румянец,
когда они за локотки
племянниц берут?

Им сегодня весело,
весело,
весело!

Дочки и племянницы
взвизгивают тайком.
Надо только выбрать
королеву вечера -
самое главное
на празднике таком.
Выбрать королеву!
Все великолепно…

Старичка у двери
бросило в жар!
Входят
кандидатки
на должность королевы -
в бикинчиках
под музыку
входят в зал.
Они себя
каждому
подносят, как подарок.
Идут между столиками,
показывая загар.
Идут через сопение.
Идут через подагры,
через пепел,
падающий
с дрожащих сигар.
Девчонки
по залу
проходят, не торопятся.
Занятны,
как кроссворды.
Как струночки,
прямы.
Покачивают бедрами.
На эстраде
строятся.
«Смотрите,
выбирайте.
Вот какие мы!»

Которая?
Которая
королева вечера?
Самая-рассамая!
Чтоб лучше
нельзя.
Выбрали!
Вот она -
короной увенчана.
Выверена,
вымерена,
выхолена вся!
Королева вечера,
вечерняя дева.
У нее прическа
как буддийский храм.
Белое тело,
роскошное тело.

Почем
берешь
за килограмм?

Воскресный выпуск

Куплю газетку.
Узнаю, кстати,
кого ухлопали нынче ночью.

Они в киосках -
будто на старте,
три килограмма
дразнящей нови.
Три килограмма
шрифтов и краски.
Три килограмма
вчерашней страсти.
Дают навынос.
Берут на выброс…
Куплю газетку.
Воскресный выпуск.

На всю страницу
цветное фото.
Смотрите, люди!
Платите деньги.
«Скандал в Детройте!»
«Прием у Форда!»
«Пресс-конференция
президента!..»

Покажут перья свое искусство.
Огня прибавят.
Гнильцу подпудрят…
И если даже не будет вкусно,
то горячо
непременно будет!
Идете мимо?
Остановитесь!
Смешна потеря в бюджете вашем.
Воскресный выпуск!
Воскресный выпуск!
Три килограмма
замочных скважин!
Такого
даром
нельзя добиться.
В домах, наверно,
прозрачны стены…
Смотри, народ,
на своих любимцев!
Вот их концерты.
Вот их постели.
Вот их пижамы.
Вот их сортиры.
Вот -
развлеченья,
а вот -
привычки…
«Ушел любовник
от кинодивы!»
«Племянник шаха
сбежал с певичкой!..»
Любые тайны
газета выдаст.
Намеков -
масса.
Картинок -
бездна…
Воскресный выпуск,
воскресный выпуск -
три килограмма
сплошного перца.
Три килограмма
пикантной клюквы.
От факта к факту.
От даты к дате.
Не сомневайтесь!
Откройте клювы.
Мы разжевали.
А вы
глотайте!

Ладно, сейчас об этом надо забыть, вымести все слежавшееся в закоулках прошедшего. Окна открыть и сильным движением все вымести вон. Ради Робы, ради его светлой памяти. Он жил в окружении всяких, но сам был всегда чист. Он писал немало пьес, где главным инструментом были пустые литавры, но нередко, оказавшись в одиночестве, он брал основные аккорды: «Мы судьбою не заласканы, / Но когда придет гроза, / Мы возьмем судьбу за лацканы / И посмотрим ей в глаза». И никто вокруг не спрашивал: почему он не обласкан судьбою? Что это значит? Все продолжали приплясывать и чрезмерно жестикулировать и замирали лишь на миг, когда над похмельем зависал Пролетающий-Мгновенно-Тающий.

Пять лет назад, в конце 1989-го, Ваксон и Ралисса впервые после изгнания приехали в Москву. Никто их тогда сюда не звал, они оставались персонами нон грата, лишенными советского гражданства, предателями, укрывшимися на замаскированных под университетские кампусы базах ЦРУ. Только один человек дерзнул - посол США Джек Матлок, проживающий с женой Ребеккой в великолепном особняке Спасо-хаус в Арбатском околотке, возле Собачьей площадки. Там и поселили его личных гостей, в комнатах наверху, где ванные были в полтора раза больше спальни. Там они и прожили десять дней под двойной охраной - спецслужбистов СССР и морпехов США.

Старый друг драматург Юлиан Греку устроил вечеринку в честь подозрительной четы. Позвонил Роберту, который в то время занимал следующие посты: Секретарь Союза писателей СССР, Председатель иностранной комиссии Союза писателей СССР, Председатель правления Центрального дома литераторов, депутат Моссовета, член Бюро МГК КПСС, ну и так далее.

Послушай, старый, - сказал ему Юлиан, - у меня будут гости, Ваксон с Ралиссой. Если придешь, будем рады. Ну а если не сможешь, все пойму.

Да ты что, Юл? - возмутился Эр. - Чтобы я не пришел повидать Ваксу? Гори все огнем, обязательно придем вместе с Анкой!

Всю эту шумную вечеринку Ваксоны просидели рядом с Эрами на продавленных греческих диванах. Роберт, как всегда, много курил. Политические хохмы не подхватывал, но смеялся вместе со всеми. Фотографировались с Ваксой, обняв друг друга за плечи. В целом Роберт выглядел очень грустным; задним числом можно подумать, что он уже тогда чувствовал приближающуюся грозу.

Вел панихиду Ян Тушинский, и делал он это с безупречным тактом и с подлинной глубочайшей грустью. Он приглашал людей сказать слова прощания, а в промежутках читал стихи Роберта.

Мы цапаемся жестко,
Мы яростно молчим
Порою - из пижонства,
Порою - без причин.
……………….
Ошибок не прощаем,
Себя во всем виним.
Звонить не обещаем.
И все-таки звоним.
………………..
Боюсь я слов истертых,
Как в булочной ножи…
Я знаю: он прочтет их
И не простит мне лжи!

Вот так он обозначил масштаб их дружбы и дальше продолжал:

Мне гидролог говорит:
- Смотри, глубина сто девяносто три! -
Ох, и надоела мне одна,
Неменяющаяся глубина!..

Тушинский обращается ко всем гидрологам, полярникам и радистам, людям их молодости, со стихами Эра «Восемьдесят восемь»:

Разговор дальнейший был полон огня:
«Милая, пойми человека! («Восемьдесят восемь!»)
Как слышно меня? («Восемьдесят восемь!») Проверка».
Он выстукивал восьмерки упорно и зло.
Днем и ночью.
В зиму и в осень.
Он выстукивал, пока в ответ не пришло:
«Понимаю, восемьдесят восемь!..»
…………………….
Эту цифру я молнией шлю.
Мчать ей через горы и реки…
Восемьдесят восемь! Очень люблю.
Восемьдесят восемь! Навеки.

Играл рояль. На возвышение поднимались друзья Роберта композиторы-песенники. К микрофону один за другим подходили певцы: Бокзон, Эль-Муслим, Балуев, Эдита, Валентина… Звучало то, что можно было бы назвать «массовой лирикой» умирающего Советского Союза, то, что сделало Роберта Эра народным поэтом:

«Луна над городом взошла опять…»

«А это свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала…»

«Вы не верьте в мою немоту…»

«Сладка ягода в лес поманит…»

«Покроется небо пылинками звезд,
И выгнутся ветки упруго.
Тебя я увижу за тысячи верст.
Мы - эхо.
Мы - эхо.
Мы долгое эхо друг друга…»

«Как тебе сейчас живется, вешняя моя… странная моя?»

«Песни главные есть в судьбе любой: колыбельная и поминальная…»

«Видно, много белой краски у войны…»

«Не думай о секундах свысока…»

«Я прошу, хоть ненадолго,
Грусть моя, ты покинь меня!
Облаком, сизым облаком
Ты полети к родному дому,
Отсюда к родному дому…»

«И живу я на земле доброй за себя и за того парня…»

«Если со мною случится беда. Грустную землю не меряй шагами…»

«Такие старые слова, а как кружится голова…»

«Светло и торжественно смотрит на них огромное небо, одно на двоих…»

← Вернуться